Девяностые годы отучили Россию от чтения поэзии. Постмодернисты и верлибристы, эти жулики и подлецы, воспользовавшись социальными катастрофами, постарались убедить читающую публику в том, что хороших "регулярных" стихов теперь не бывает в принципе, а случаются только те, что пишут они сами. Почти получилось: много ли знает нескладный посетитель книжной лавки о нынешней поэзии? Почти ничего. Между тем, моя почетная задача – подружить его с сочинениями Марии Степановой, лучшей русской поэтессы из ныне действующих.
Нужно сказать, что стихи Степановой – вообще идеальное терапевтическое средство против пессимизма, связанного с якобы пропажей той поэзии, что могла бы рассматриваться как современная и потенциально классическая одновременно. Каждый читатель ее может испробовать на себе то самое волшебное чувство, что случается, когда в еще свежей, только что отпечатанной книжке вы пробегаете глазами по строкам, типографское путешествие которых пройдет через непременную «библиотеку поэта» к многотомному собранию сочинений, или какой другой причудливый носитель найдет для себя академический издатель будущего.
«А ты Москвы, ее глубины-длины
Середка, кормчая ось, моржовая кость,
И жизнь в тебе широкая как штаны,
Упорная будто гвоздь».
Степанова пишет удивительно музыкально – демонстрируя неисчерпаемые, в сравнении с английским языком, возможности русских рифм и размеров. Поэзия, которую хочется проговаривать и напевать, декламировать и цитировать, громогласно зачитывать вслух и тихонько нашептывать про себя, не кончится в России никогда – ее только нужно однажды услышать, поймать, словно радиопередачу, преодолев авангардистские глушилки. Результатом читательских усилий станет открытие этакого «творческого консерватизма» - каждая строчка у Степановой написана с оглядкой назад, но и радикально по-новому, и от изящного столкновения певучей «памяти стиха» с разорванной, фрагментарной логикой наших скорбных дней восприятие книги делается еще драматичнее.
«Теперь скажи, что, как положено,
Мы до Сокольников доехали
И ели там одно морожено
С двойным вареньем и орехами,
Что не вишу в зеленой будочке
В своей недальновидной юбочке
В своих наручных украшеньях
Большой мишенью во мишенях –
Вишу, готовая пропасть.
А больше некуда попасть».
В содержательном же отношении стихи Степановой можно назвать даже устрашающими – хотя подобное определение редко бывает применимо к поэзии, наделенной чувством правдоподобной гармонии. Дело в том, что заглавие сборника – не просто летучая метафора, это буквальная сущность того, о чем повествует нам автор, зачарованный натурализмом человеческого существования. Эта пугающая книга обладает ветхозаветным обаянием – ибо посвящена хитрости и сложносочиненности материальных тел, вещественности жизни, самой плотности бытия. Речь может идти о нежнейшей любовной лирике («Желание быть ребром»), о своеобразном «семейном альбоме», посещениях фитнесс-клуба, детских реминисценциях или же «малой истории» родственной, давно обжитой географии, но Степанова всегда берет сторону материи, не отделяет ее от беспокойного духа. В отличие от какой-нибудь Веры Павловой, уныло каламбурящей на "плотские" темы, видящей тело, но и только, Степанова находит в нем ближайшего родственника душе. По-розановски воспевает она ту беспричинную и несознательную силу, что кроется в физиологичности жизни.
«Но, как в скотском вагоне, где в тесноте и матом,
Бродят квадраты пара и долгий вой,
Непреступное, небо становится братом.
И кто-то поет в душевой».
Согласиться с автором в его натурфилософской (есть, кстати, что-то общее у Степановой с Заболоцким) убежденности, в правоте безвозвратного поглощения человека органическим тленом – не получается. Материальность и вещественность жизни все ж не вызывает ничего, кроме фрустрации, ужаса и отчаяния. Склонность буквально всего, что имеет хоть какое-то физическое измерение, к распаду и исчезновению, приводит к тому, что по-настоящему ценить начинаешь только лишь ту тончайшую, почти неуловимую полоску благодати, что каким-то образом просвечивает сквозь вещи, материю, сквозь тела, наконец. Все тот же Розанов и Флоренский сообщили бы, что в этом драматическом противостоянии естества и благодати и состоит разница между Ветхим Заветом, с присущим ему еврейским обожествлением жизни рода, жизни плоти – и почти бесплотным Новым, материальная бесприютность которого лучше всего выражена у позднего Бродского, знавшего толк в тщетности всего вещественного – «так помянем же нынче вином и хлебом / жизнь, прожитую под открытым небом, / чтобы в нем и потом избежать ареста / земли, поскольку там больше места».
В поэзии же Степановой «арест земли» приобретает характер добровольного заточения, и даже – единственно возможной среды существования. Вот как она пишет о кладбище –
«Здесь все не так, как хотел бы тот,
Кто здесь хотел лежать.
Здесь все не так, как хотела бы – там,
Где хотела бы лежать,
и тем не менее очевидное чувство не-собственной правоты
раздвигало время и место, словно праздничный стол».
За подобным примирением со смертью сложно наблюдать без страха. Но, в случае с лирикой Марии Степановой, страх этот поистине незаменим. Ибо позволяет взглянуть на самые мучительные, тягостные, гнетущие, как ожидание все никак не наступающего Воскресения Христова в переполненной душными телами церкви, превратности плоти – взглянуть на них и хоть на секунду перестать бояться.
Книга издана Фондом "Прагматика культуры" в 2005 году.
Где купить?
|