До чего же, все-таки, субъективна художественная критика! В Михайловском замке в Петербурге прошла выставка во всех отношениях замечательная, «Ремесло и мода в Венеции XIII-XVIII вв.», а все средства массовой информации уделили ей внимания не больше, чем требует элементарная вежливость. Выставка, при этом, одна из лучших, что вообще были в России за последние годы, и она может служить образцом работы «кураторов», о чем последнее время так любят трубить наши СМИ. Но нет, вылезет какая-нибудь трясогузка с очередным «проектом», и все тут же начинают ворковать про «глазки и лапки, глазки и лапки, и полосочку узенькую-узенькую», а что нам Венеция, кому она нужна, с ней никто лично не знаком.
Венецианская выставка, сделанная банком Casa di Risparmio и музеем Палаццо Мочениго, как раз и повествует о глазках и лапках. Но как! Замечательно на выставке то, что предметы, на ней представленные, не собрание шедевров, а почти заурядные бытовые вещи, не относящиеся к разряду «сокровищ». Ботинки, пуговицы, камзолы, образчики тканей, вывески цехов и магазинов, обыкновенные приметы повседневного быта скорее буржуазного, чем аристократического. Однако, собранные в витринах, напоминающих старинные торговые киоски на пьяцца Сан Марко, все эти мелочи, как в красочном калейдоскопе, столь разнородные, столь пестрые, и столь незначительные по отдельности, образуют удивительное единство мифа Венеции, пьяняще пленительного и неуловимого, как отражение в воде. Чего только стоят два мотка шелка, выставленные в отдельной витрине, один – цвета увядшей розы, второй – оливково-зеленоватый, с тончайшим серебряным отливом изнанки цветочного лепестка. Табличка скупо поясняет, что эти шелка «самых модных цветов в Венеции XVIII века», но за этим немногословным объяснением сразу же встает образ города, где царит карнавальная атмосфера, отменяющая все социальные различия и запреты, где азарт и корыстолюбие обволакиваются романтичной вседозволенностью, страсть к деньгам сливается с головокружительными любовными приключениями, и где гедонизм перманентного маскарада окрашен чудной меланхолией, придающей радости высший смысл, схожий с печалью. Дамы в кринолинах и черных полумасках, слегка заслоняющие свои речи кружевными веерами, зловещие фигуры в черных домино и бледных баутах, как назывались длинноносые маски, специально одеваемые для посещения Ридотто, запах золота и удачи, анонимная вседозволенность, все это томительное очарование Венеции последних ста лет ее существования, проникнутое остроумием, роскошью и сладострастием, витает в пространстве выставки, и сообщает всем мелочам прелесть жизни, прошедшей очищение временем.
Город Венеция – это сплошная Ярмарка Тщеславия, в различных его, тщеславия, проявлениях – от торговли пестрыми сувенирами до умопомрачительного многоцветья Фортуни и Миссони. Презирать это великолепие можно, но не нужно – безусловным достоинством венецианского тщеславия является то, что оно осенено столетиями венецианской истории, неустанно ткавшей из миллионов разнообразных нитей причудливые узоры культурного орнамента, вобравшего в себя сияние византийских мозаик, восточные ковры и шелка, готическое кружево, капризы восемнадцатого века, ухищрения современных дизайнеров и веселое море уличной торговли с непременной роскошью кича. В венецианской культуре, особенно в венецианской культуре XVIII века, при всей ее изысканности, есть трогательная слабость и беззащитность, придающие ей что-то детское. Ведь даже Казанова, в сущности, просто не в меру разрезвившееся дитя, и поэтому столь подкупающе естественна его любовь к куклам. Прелестнейшая кукла и занимает центральное место на выставке:
«Представьте себе красавицу в узком платье из белого плотного батиста; по вороту платье отделано двумя кружевными оборками из того же батиста. Пышные рукавчики с напуском сделаны из итальянского газа и украшены кружевами. Талию обхватывает пояс из узорчатой ткани с двумя широкими синими лентами, концы которых свободно развеваются сзади. На плечи красавицы наброшена большая плиссированная косынка, абсолютно воздушная и украшенная двумя кружевными прошвами...».
Этот несколько наивный текст хорош тем, что принадлежит перу венецианской женщины, Джозефе Корнольди Каминер, предтечи всех Вогов и Элей, редактору венецианского журнала «Дама воспитанная и образованная», который был в 1786 году. Ее описание образцовой элегантности дословно совпадает с внешностью куклы, но гламурное лепетанье восемнадцатого столетья, смешное и неуклюжее, в контексте венецианского мифа обретает величие, что свойственно любой культуре, находящейся у роковой черты. «Разве влюбленная женщина бывает толстой?», - этим риторическим вопросом Джозефа заканчивает рассуждение, актуальное и в XVIII веке, - о борьбе с излишним весом. И венецианки, борющиеся со своим жиром накануне наполеоновского нашествия, обретают героические черты, и лепет их звучен, как концерты Вивальди, а наряды живописны, как композиции Тьеполо, и кукла Казановы, открыв свой ротик, сейчас произнесет гордую фразу:
"Почему это Венеция маленькая? Знайте, я Венеция великая!"
Это фраза Карло Гольдони из «Маленькой Венеции», и в ней – отважная смелость города-безделушки, уже в 1837 году ставшим для Бальзака «жалким обшарпанным городом, который с каждым часом неустанно погружается в могилу», но утвердившим свое бессмертье в великолепье увядания.
|