Выпустив в свет «Последнюю любовь президента», издательство «Амфора» решило всерьез взяться за плодовитого автора с русской фамилией, киевской пропиской и британской женой - основало под него отдельную именную серию. Неудивительно, что пилотным в ней стал роман 1996 года рождения, хорошо знакомый англоязычным читателям под названием Death and the Penguin. На переплете - рекламная цитата: «...во Франции «Пикник на льду» включен в обязательную программу чтения по зарубежной литературе. - Globalrus.ru». Гранмерси за оммаж, хотя ничего похожего на приведенную фразу на «Глобалрусе» не публиковалось. Говорилось лишь, что Курков неплохо продается за рубежом, а в России практически неизвестен, и выражалось недоумение сим парадоксальным фактом.
После прочтения «Пикника на льду», который, собственно, и прославил Андрея на территориях ЕС, недоумение усилилось и вывернулось наизнанку, точно кусачая варежка: а что такого выдающегося обнаружили европейцы в этом некрупном романе, от которого во рту остается кисленькая оскомина, как если б ты минут десять лизал электроды советской батарейки? О президенте с его метастазными любовями Курков рапортовал, по крайней мере, бравурно, не давал слушателю соскучиться, а тут развел какую-то унылую канитель. Главки в «Пикнике» коротенькие, будто хныки дистрофика или вздохи изнуренного марафонца, на 300 страниц текста их аж 76.
Из главки в главку тянется гиподинамическая история помятого сорокалетнего литератора Виктора Золотарева. Главред влиятельной газеты нанял Виктора, дабы тот сочинял нетривиальные, высокохудожественные некрологи на разных влиятельных лиц - сочинял впрок, еще прижизненно. Платит редактор щедро, и работа Виктору, в принципе, нравится, но постепенно он понимает, что с этими некрологами не все ладно: их персонажи принимаются погибать при сомнительных обстоятельствах. Ясное дело, их убивает мафия, и редактор газеты - мафиозный прихвостень, но на кой черт мафии понадобились Викторовы превентивные некрологи, мы, даже добравшись до конца романа, так и не поймем. Мы вообще мало что поймем во всех этих припрятанных пистолетах, опасных встречах врасплох и панических бегствах, да от нас и не требуется что-то понимать, ибо все псевдодетективные фабульные извивы у Куркова густо присыпаны сюром. Город, где происходит действие, вроде похож на Киев, а вроде и не похож: это город как таковой, умозрительное тревожное пространство, в коем разворачиваются коллизии всех без исключения депрессивных постмодернистских арт-триллеров средней руки. И люди, попадающие в поле зрения Золотарева, - в том числе чужая четырехлетняя девочка Соня, о которой он зачем-то заботится, и нелюбимая девушка Нина, с которой он зачем-то спит, - как бы и снабжены конкретными социально-психологическими чертами, и лишены их; это, по сути, фантомы, эмблемы неких расплывчатых архетипов и непропеченных эмоций. Они двумерны, как туалетная бумага, их поступки последовательно бредовы, они услужливо мрут, когда у автора отпадает в них надобность, и умеют просачиваться сквозь запертую дверь героя. Почему бы не постучаться? Да нипочему; quia absurdum. В силу тех же эстетических закономерностей, благодаря которым в квартире Виктора вместо кошки живет домашний пингвин.
Этот пингвин по кличке Миша - королевский, ростом по пояс хозяину, и хворый: у него порок сердца. Золотарев забрал его из зоопарка - администрации стало нечем кормить зверей. Виктор кормит Мишу мороженой рыбой, а пингвин большей частью печально и тупо стоит в углу за диваном, тоскуя по родимой Антарктике. Изредка пришлепает на кухню, взглянет на Виктора с безмолвной надеждой и прижмется белой перистой грудкой к человеческому колену. Ближе к финалу Мише на деньги оргпреступности пересадят здоровое сердце маленького ребенка, ровесника Сони. А на последней странице хозяин ради спасения собственной шкуры Мишу бросит. Предаст.
Душещипательная орнитоколлизия, которая могла бы с комфортом разместиться в скромной по объему новелле, - единственная линия «Пикника», прочерченная хоть с каким-то ремесленным тщанием. Конечно, автор не склонен обогревать улицу лирическими отступленьями и метафорами, он держит читателя, как та администрация - пингвина, на голодном пайке: вошел, моргнул, поклевал, удалился. Тем не менее западную публику, судя по откликам в тамошней прессе, пингвин-то и зацепил, задел за живое. Точнее, зацепил не пингвин, а Курков, удачно - и, скорей всего, ненароком - надавивший на слезные железы аудитории. Честно говоря, предлагаемую рецензию следовало бы назвать «Птичку жалко»: стыдный, захватанный штамп, но именно им исчерпывающе описывается механизм забугорного успеха романа «Пикник на льду».
Ну или почти исчерпывающе. В первую голову иностранные рецензенты хвалят пингвина. А во вторую - как раз отмеченную нами скудость лексической и сюжетной палитры. Неисправимую профессиональную леность прозаика.
Тамошние критики восхищаются тем, чем наши привыкли возмущаться. Ведь продукцию Куркова нельзя запихнуть в ту или иную субжанровую масскультовую нишу, где любые претензии к стилю неуместны. Он пишет не чистые детективы и не типовые сентиментальные повести, то бишь вырабатывает неформат, мейнстрим. А на мейнстримовом стержне писатель обязан поигрывать речевой мускулатурой, демонстрировать умелые спецэффекты, сплетать запутанные гирлянды лейтмотивов, философствовать и обличать. Иначе он плохой писатель, совсем не писатель.
Для нас-то плохой, а для басурман, выходит, хороший. Иноязычные эксперты поголовно, взахлеб благодарят Куркова за то, что он не грузит реципиента пафосными рассуждениями и оригинальными трактовками; льстят, сравнивая с Дональдом Бартелми и Полом Остером. Рассуждения и трактовки - это их, экспертовский, хлеб. Как здесь не расщедриться, не подольститься: в кои-то веки не work of literature, каких и на родной поляне завались, а импортированная из захолустного еврокювета голая схема, лапидарный сценарий твоих будущих теоретических грез, который ты волен интерпретировать в хвост и в гриву. «Учитывая ассоциации, которыми сопровождается его кличка, можно предположить, что пингвин Миша олицетворяет собой русский народ, в результате распада коммунистической системы превратившийся из могучего медведя в птицу, не умеющую летать». Ать!
Вам смешно, а критику из «Нью-Йорк таймс бук ревью» сытно, критик получает в кассе честно заработанный гонорар. А читатель, напомним, утирает честно навернувшиеся слезы. Не обделен никто, рыночный механизм торжествующе чавкнул солидолом. Через пять лет эхо чавка расслышал российский медведь. Подошел поближе, принюхался, скривился: этот хваленый Курков - никакой не деликатес, а костлявая мерзлая мойва; не-кон-ку-рен-то-спо-со-бен. Рявкнул, замахал передними лапами. И воспарил.
|
