Говорить, уподобляясь художественному критику Г. Ревзину, что перед нами «великий русский роман» эпической мощи, сравнимый разве что с «Доктором Живаго» и «Мастером и Маргаритой», просто бессмысленно. Равно бессмысленно, уподобившись литератору Д. Быкову, утверждать, будто «Учебник рисования» Максима Кантора (М., ОГИ, 2006) - книга «чрезвычайно значительная», ознаменовавшая конец ХХ века и подмахнувшая ему окончательный приговор. Разумеется, это и не «новый «Капитал», как того хотелось бы М. Кантору. "Учебник рисования" - всего лишь фиаско в двух томах и полутора тысячах страниц: рукотворный памятник прилежанию и трудолюбию автора, но отнюдь не свидетельство его литературного гения.
Как мельком отметил тот же Быков, мир Кантора напоминает «Зияющие высоты» А. Зиновьева. Действительно, книга художника, к чьему имени чаще всего прибавляется словечко «успешный», своим объемом, приемами и формой – точнее, бесформенностью – а также вязкостью и рыхлостью письма бесхитростно копирует зиновьевский прототип (самобытный русский философ Зиновьев – давний друг отца автора, философа и искусствоведа К. Кантора). Можно припомнить и далеко не лучшие вещи А. Солженицына, и наболее одиозные ходы из упомянутого «Доктора Живаго», но в данном случае это будет даже несколько избыточно. Как и у Зиновьева, бытописательский роман-памфлет с недюжинным историческим охватом, то и дело переходящий в злобную карикатуру, сочетается у Кантора с философским исследованием и развернутым художественным трактатом, если не манифестом. Результат, однако - не новая романная форма начала XXI века, а аморфное, топкое словесное болото, что в случае первого из череды зиновьевских кирпичей искупалось хотя бы весьма оригинальным языком социологического описания. У подражателя нет и этого.
Здесь нам придется чуть отвлечься от канторовского «Учебника», ибо откровенное копирование Зиновьева, да и провал Кантора в целом были, как ни странно, изначально обусловлены особенностями его происхождения и творческой, выразимся так, биографии. Кантор - достойный выпускник Московского полиграфического института, что означает – художник техничный, но не обязательно оригинальный, как и многие другие сыны и пасынки этой mater. В любой биографии Кантора можно прочитать, что он с детства общался с диссидентами – А. Галичем, Н. Коржавиным, тем же Зиновьевым – позднее принадлежал к числу молодых художников-нонконформистов восьмидесятых, был преследуем КГБ и не мог свободно выставляться. Кантор – достойный сын своего отца, многолетнего редактора журнала «Декоративное искусство СССР» и брат своего брата, философа и прозаика В. Кантора, многолетнего сотрудника журнала «Вопросы философии» и автора многих трудов, начавших благополучно выходить в свет еще в эпоху застоя, что означает – известное владение словом и определенный способ мышления. Но все это означает и кое-что еще: Кантор словно навсегда застрял в межеумочной расщелине между интеллектуально фрондирующей частью советской элиты и нонконформистским подвалом. Эта специфическая межеумочность объясняет многое и в «Учебнике рисования», и в живописи и графике Кантора.
Дело в том, что Кантор как художник – насквозь вторичен. К «авангарду» (к которому некогда было принято скопом причислять все неофициальное советское искусство) его работы не имеют никакого отношения. Собственно, «авангард» как некую целостность, о чем свидетельствует «Учебник рисования», Кантор открыто ненавидит. Убежденный фигуративист, Кантор целиком помещается в столь же межеумочном, провалившемся во времени пространстве, очерчиваемом наиболее литературоцентричными и внятными для широкой публики художниками-нонконформистами (О. Рабин, О. Целков), «прогрессивной» -- в советском понимании – западной и советской живописью пятидесятых-шестидесятых, австрийским «модерном» и, в особенности, немецким экспрессионизмом. Лучшие работы Кантора, запаздывая почти на сотню лет, с трудом плетутся в хвосте О. Дикса, Г. Гросса, Э. Нольде и Э. Шиле; визуальные решения Кантора – зады даже, не достижения экспрессионизма. В изобразительном искусстве Кантор не сумел сделать ровным счетом ничего; зачастую кажется, что Кантор в нем ровным счетом ничего не понимает, и вопрос тут не в его отношении к Малевичу, Дюшану или Клее. Его суждения о живописи в «Учебнике рисования», многословные излияния в духе «человек, идущий с кистью на мир», «встань к мольберту и пиши» и «живописцы, окуните ваши кисти», столь же вторичны, несамостоятельны и банальны, что и его картины. Если это учебник рисования, то его не стоит рекомендовать даже для начальных классов художественных школ.
Нам возразят, что список групповых и персональных выставок Кантора весьма внушителен, обретается он, по уверениям журналистов, между Лондоном и Москвой, выставляется «на лучших европейских площадках» и является, по их же словам, одним из наиболее известных современных российских художников. Секрет в том, что залогом пресловутой «успешности» Кантора стали именно такие черты его живописи и графики, как вторичность, механическая истерика, подражательность, литературность и доступность. Глаз европейского мецената или куратора движется в орбите déjà vu, вдобавок срабатывает то ореол былого «нонконформизма», то ложно понятой «новой фигуративности»; неискушенный критик, тем временем, рассуждает о философском подтексте, искаженных страданием фигурах или особом видении России и Запада в графически-текстовых сюитах…
Немудрено, что «Учебник рисования» производит точно такое же впечатление где-то, причем в гораздо лучшем исполнении, давно слышанного, написанного и виденного. Как и картины Кантора, это сочинение исполнено достаточно технично – на уровне мазков, фраз – но при том вторично, отличается традиционной для автора межеумочностью и навевает откровенную скуку. «Снятие последних табу» (О.Тимофеева) оборачивается чистейшей воды прохановщиной, гротескными персонажами с вычурными и в то же время прозрачными прозвищами, калейдоскопом знаковых имен последних десятилетий российской культурной и политической истории, вызывающим бульварный интерес: «припечатал». Идейно-философский пласт романа пестрит свежими идеями: мы узнаем, к примеру, что все продается и покупается, что современная интеллигенция поголовно погрязла в коллаборационизме и отказалась от своей высокой миссии, что в европейской духовной и политической истории шла постоянная борьба между язычеством (оно же рыцарство и фашизм) и христианством, что язычество есть базис западной либеральной демократии, что авангард – высшее воплощение языческого и антихристианского духа, увенчавшийся Третьим Рейхом (с тем уже успехом можно сказать, что фашизм был идеальным воплощением того «христианского гуманистического искусства», за которое ратует Кантор) и тому подобное. Право, нет никакой надобности следить за извивами мысли Кантора – все эти растянутые на сотни страниц рассуждения о западной демократии и новом язычестве, слиянии авангарда и тоталитаризма, предательстве интеллигенции и дегуманизации искусства, крушении советской империи и идеологии прогресса, либерализме и христианстве в лучшем случае безнадежно тривиальны, в худшем – повторяют пройденное, полны интеллектуальных передергиваний либо попросту нелепы. Грандиозный труд автора напоминает какой-то «бесконечный тупик» недомыслия, чье содержимое с успехом и без потерь можно было бы уместить в две-три небольшие и не слишком интересные статьи. И главное – Кантор, видимо, даже не сознает, что «христианский гуманизм» в его персональном изводе не менее тоталитарен, чем так ненавидимый им «языческий» фашизм: если это гуманизм, то гуманизм с пудовыми кулаками.
Впрочем, совершенно не исключено, что – вторичность, доступность! – «Учебник рисования», наподобие полотен Кантора, перед вполне заслуженным забвением ожидает кратковременный всплеск успеха, тем более что этот ревизионистски-охранительный фолиант уже начинает становиться предметом не слишком чистоплотной литературно-социальной и идеологической игры (в чем самого автора едва ли можно упрекнуть). Пожалуй, читать сочинение Кантора можно лишь вооружившись безумством и долготерпением храбрых и лишь как небывалой чистоты образец чистейших кухонных философствований. И, пожалуй, единственное, что вызывает в этой печальной истории глубокое уважение – несомненный и выстраданный гуманистический пафос автора. Но никакой гуманизм, о чем Кантору должно быть известно, не может осуществляться негодными средствами.
|
