Широкая публика еще не досмотрела весь сериал, а рецензенты и ньюсмейкеры уже поспешили с претензиями и выводами. Кастинг нехорош, потому что Олег Меньшиков слишком напоминает Омара Шарифа, а Чулпан Хаматова не похожа на Джулию Кристи. Не показано детство и отрочество Юры Живаго. Нет Евграфа. Существенно изменены сюжетные линии основных героев. Внесены литературные реминисценции, которых нет в романе, но которые обусловлены вкусовыми предпочтениями сценариста Юрия Арабова. Последний вообще сильно провинился, написав «своего доктора Живаго замороженной размазней, неспособной вопреки своей фамилии просто жить, а старающейся во что бы то ни стало пострадать».
Одна рецензентка пригвоздила сериал цитатой из Экзюпери: «Меня не возмущают те, кому больше по вкусу кабацкая музыка. Другой они и не знают. Меня возмущает содержатель кабака. Не выношу, когда уродуют людей». Стало быть, режиссер и сценарист сериала – содержатели кабака.
Впрочем, и лауреат Нобелевской премии подвергся не менее язвительной критике. Ему припомнили несколько резких оценок Набокова: «Доктор Мертваго», и чуть более мягкую, но столь же презрительную характеристику: «этот малохольный доктор, фамилию забыл».
Не забыто ироническое свидетельство Лидии Корнеевны Чуковской о том, как Анна Андреевна Ахматова тяготилась прослушиванием романа в авторском исполнении: «Боря будет долго читать, потом заплачет и велит подать шампанского».
Да, надо признать, что и среди писателей, не столь авторитетных, как Набоков и Ахматова, но при этом столь же амбициозных, имело хождение мнение, что роман – «не очень», что прозаический опыт поэту не удался. Высказывалось оно между «своими», братьями-литераторами с сожалением, окрашенным не совсем белой завистью, особенно сильно потемневшей после того, как автор был удостоен литературного Нобеля. Но тогда возвышать голос неудовольствия было неловко по этическим и идейным соображениям – травимые и гонимые автор с его созданием были лежачими у себя в стране. Вместе с тем, диссиденты, ничего не понявшие в «Живаго», поспешили поднять униженный и побиваемый роман как знамя сопротивления советскому режиму. Тогда в ходу было две формулы. Одна казенная и гласная: «Я роман не читал, но скажу… какой он ужасный». Другая общественно-частная и не гласная: «Я роман читал, но не скажу… какой он неудачный».
Сейчас отчасти распространено второе мнение, правда, в значительной степени смягченное. Прозаическое сочинение Пастернака считается «несовершенным», «глубоко личным» (будто живое искусство может быть не личным; или, ладно, пусть будет личным, но не глубоко). Что же касается автора, то он, по ставшему трюизмом мнению тех же критиков, в массе своей живо напоминающих Шуру Шлезингер, не романист, не эпик, а поэт. В этом и объяснение несовершенства «Живаго», неконкретности самого героя. Впрочем, все эти недостатки литературного первоисточника не мешают той же Шуре Шлезингер приговаривать экранизацию к неудаче именем Пастернака и от имени Пастернака. Одна рецензия так и озаглавлена: «Пастернак без Пастернака».
Между тем, если, все-таки, попробовать преодолеть вал общих слов и клише, то нельзя не заметить, что Пастернак литературный и Пастернак кинематографический находятся в более сложных отношениях, чем это представляют критики экранизации. Один Пастернак не вычитается из другого, и они не складываются друг с другом. Тут мы имеем дело с иным арифметическим действием. С извлечением из корня, пожалуй. Для этого Юрий Арабов переписал «Доктора Живаго». Как это некогда сделал Михаил Булгаков, сочиняя инсценировку «Мертвых душ». И как это проделал сам Арабов, сочинив сценарий «Дела о «Мертвых душах».
Переписывание, конечно в первую очередь, вызвано потребностью перевести литературный источник из эпическо-описательного состояния в драматургически-зрелищный регистр. Для этого автору сценария пришлось ставить героев в конкретные обстоятельства, сочинять заново диалоги, обострять фабульные повороты, мелодраматизировать сюжетные коллизии. И все это он сделал, не противореча смыслу романа, до которого, надо признать, во всех случаях не просто добраться.
«Доктор Живаго» -- одна из самых важных философско-беллетристических книг в культуре ХХ века. И останется таковой и в ХХI веке. Как «Бесы» Достоевского. И как «Бесы», «Живаго» будет вызывать раздражение, глухое и подспудное у тех, кто связывает надежды на светлое будущее с революциями в качестве повивальных бабок прогресса, с народными массами в качестве двигателя прогресса и с народной нравственностью в качестве залога неиссякаемой человечности.Роман Пастернака – повествование не просто о судьбе русского интеллигента и не только о судьбе неудачливой России. Тогда, в начале ХХ века «мело, мело по всей земле, во все пределы».
Россия у автора -- метафора, художественный прием. Доктор и поэт Юрий Андреевич Живаго – тоже прием, композиционная ось. Потому не характерен и не характерологичен. Оттого и неуловим в своей физической осязаемости. Почти как Чичиков. И как в поэме Гоголя, все окружение главного героя с разной степенью характерно.
Арабов и Прошкин по возможности обострили бытовую определенность, каждого из действующих лиц, начиная от дворника Маркела (Андрей Краско) и папаши Антипова (Сергей Гармаш) и кончая адвокатом Комаровским (Олег Янковский). Чем более второстепенен персонаж, тем резче он очерчен актером. Шура Шлезингер (Инга Оболдина) гротескна до крайности.
Конечно, на этом живописном фоне работа Олега Меньшикова, исполнителя роли главного героя не может не показаться сугубо акварельной. Она и в самом деле, лишена сочных красок. Другие лепят скульптурные портреты, играют характеры, играют их становление и развитие, как, например, Владимир Ильин в роли отца Громеко. Меньшикову ничего не дано сыграть, кроме состояний души нехарактерного героя, ее движений. И не потому, что авторы экранизации с актером так решили. Решение продиктовал жанр литературного первоисточника.
Про жанр «Живаго» очень верно заметил Петр Вайль: «Роман Пастернака в большей степени, чем "Мертвые души" и "Москва – Петушки", заслуживает названия поэмы».
«Живаго» в жанровом отношении – явление действительно пограничное; это роман-поэма. От того удел главного героя быть лицом неявным, неотчетливым, даже не представимым, как это бывает с лирическим «я» лирического стихотворения. Он весь во внутреннем самоощущении, а его наружность, его натурность – нечто лишнее, во всяком случае, нечто необязательное. Артист, столкнувшись с внутренне противоречивым заданием воплощения лирического «я» Живаго, справился с ним достойно. Деликатность исполнительской манеры – здесь, вероятно, самый верный комплимент актеру.
В романе-поэме отсутствие характерности, фигуративности Живаго компенсируется сокровенной духовностью, которая кристаллизована в прилагаемой – тетради стихов героя. В тексте романа помянута еще рукопись Юрия Андреевича «Игра в людей» о людях, утративших людское.
Живая душа доктор и поэт Живаго, судя по всему, писал, кроме стихов, еще и ревизскую сказку, то есть коллекционировал мертвые души, лечил тела, и искал родственные живые души.
Одна из них, самая родная – Лара.
***
«Бесы» Достоевскому не давались до тех пор, пока он не придумал Ставрогина, соединившего в себе бездну порочности и истовость душевности. В «Идиоте» примерно такую же композиционную обязанность исполнила Настасья Филипповна.
Едва ли не у каждого яркого литературного героя найдется свой литературный прототип. Смею предположить, что у пастернаковской Лары таковым оказалась именно Настасья Филипповна. В сериале при активном содействии артистки Чулпан Хаматовой это стало еще очевиднее. В ее интерпретации Лара не соблазнена и не развращена Комаровским. Она просто рискнула дойти до дна – «скатиться с горки до конца», как сама выразилась. И скатывается. Комаровский здесь дно, у которого, впрочем, есть второе, потаенное дно, где и обитает измучившая беспросветного циника непобежденная страсть. Это замечательно тонко и убедительно сыграл Олег Янковский.
Лара и в книге и в фильме – мятежная душа. Живаго – душа, плывущая по течению и впускающая в себя весь христианский мир, всю человеческую историю со всеми ее катаклизмами: от двухтысячелетней давности великого Рима с его языческим свинством до Великого Октября с его уже неоязыческим, беспримерным душегубством.
Пастернаку собственно не было дела до того, на чьей стороне историческая правота – красных или белых? Перед Живаго не стоял выбор: с кем он, мастер культуры и медицины? И автор и герой видели цивилизационный кризис совсем в другой плоскости.
Древний мир кончился от перенаселения, от того, что люди заслонили собой природу. В толпе народов потерялся человек. Он отыскался, когда «в завал мраморной и золотой безвкусицы вошел легкий одетый в сияние» провинциал. «И с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек…».
Спустя два тысячелетия дело идет к тому же.
ХХ век с его войнами и революциями, с наваждением массовой культуры перевернул ситуацию. Живаго наблюдает, как кончается человек, как воскресают народы. А для него человек и народ – нечто несовместное.
Роман насыщен христианскими мотивами. В стихотворном приложении мы отчетливо видим проекцию героя на библейскую мистерию. («Я в гроб сойду и в третий день восстану…»). Авторы экранизации этому обстоятельству не придали особого значения. Может, от того остается впечатление недосказанности…
Хотя и так должно быть понятно зрителям: «Смерть можно побороть усильем Воскресенья». Вот Юрий Андреевич Живаго и сделал его в своих стихах. Борис Леонидович Пастернак – своим романом о Живаго.
Создатели сериала предприняли свое усилье. И т.д.
|
