В Москве прошел Первый Международный конкурс пианистов имени Святослава Рихтера. На международном исполнительском рынке он занял нишу не то чтобы не освоенную, но прочно забытую воротилами конкурсного бизнеса: вместо вундеркиндов с обязательными программами на рихтеровском - представили свободные программы те, "кому за 23".
Первый и главный вопрос, с которым пришлось столкнуться в связи с конкурсом Рихтера, – а кому он (конкурс) нужен? И впрямь, кому, если у Москвы есть один, - но какой! - конкурс-раритет (чуть не написала инвалид) имени Чайковского, которому с 1958-го власти поют "Многая лета". И есть еще один или все-таки полтора конкурса - имени Скрябина плюс его младший братик - конкурс имени Рахманинова. Рахманиновский теперь уже вроде не жилец, но и скрябиновскому тяжеловато приходится. Так вот, формально, конкурс Рихтера нужен, хотя бы потому, что это первый конкурс в России, названный не композиторским, а исполнительским именем.
Страна с менталитетом "Россия - Родина моя" при жизни так же публично хулит современных композиторов, как после их смерти щедро разбрасывает имена хулимых в заголовки международных, региональных, республиканских, областных и городских конкурсов. Составляя биографии участников рихтеровского конкурса, я с удивлением сознавала гражданскую принадлежность территории, где происходят (некоторые потом перестают происходить) конкурсы имени Балакирева, Глинки, Рахманинова (юношеский), Рахманинова (международный), еще один Рахманинова (впрочем, выездной в Америку, да и его уже нет), Скрябина, Чайковского (само собой). Есть даже "юношеский конкурс на лучшее исполнение произведения русского композитора" (не современного, а далекого классика, конечно, же). При этом в России нет ни одного конкурса, скажем, имени Давида Ойстраха или Леонида Когана… Ну хорошо, не о скрипачах речь. Возьмем дореволюционных мэтров фортепиано вроде Николая или Антона Рубинштейнов. Их имен тоже нет в названиях конкурсов. Хотя, может оттого, что "рубинштейновский" бренд раскручен конкурсом в Тель-Авиве. Речь, правда, не об Антоне с Николаем, а об Артуре Рубинштейне, тоже к России некоторое отношение имевшем. Так что конкурс имени Святослава Рихтера у нас в своем роде первый. Пока (закроем уже тему конкурсного имени) не понять, хорошо это или плохо. В "Дневниках" Рихтер писал: "Вот так всегда – в Москве проблемы от того что ты немец, а за границей – от того, что русский".
Теперь серьезно. Рихтеровский конкурс впервые за многие годы возвратил в поле зрения не то чтобы совсем не рабочий, но как-то обойденный вниманием международного конкурсного менеджмента пианистический контингент. В конкурсе участвуют люди, достигшие 23-летнего возраста и старше. Верхняя граница возраста не оговаривается, хотя, возможно, и зря. Дело в том, что большинство международных конкурсов "продают" неизвестность. Ставка на новизну имен большинства мировых конкурсантов, понятна своим удобством для дальнейшей раскрутки, все-таки это поле деятельности огромного звена менеджеров-рекламщиков (должны они хоть за что-то получать свои деньги!). Но что в итоге дал миру и музыке такой подход? Горе и слезы. Разве мы любим Михаила Плетнева за то, что он когда-то выиграл конкурс имени Чайковского? И так ли уж правы мы, когда-то вынужденные полюбить политическое событие под названием Ван Клиберн? Пианист-то из несостоявшихся. Возможно и третье, это уже вне всяких конкурсов, как Женя Кисин, - ореол гения и ангажемент порядка 156 концертов в год. Нормальна ли его жизнь с учетом передвижений по миру и необходимости наращивать репертуар, то есть расти музыкантски? Разумеется, нет. Впрочем, Кисин – печальная крайность вундеркиндского изоляционизма.
Гораздо чаще конкурсную победу пианиста, кому еще не стукнуло 28 лет, и для кого еще не закрылись премиальные кормушки, лоббируют по схеме: пройдет мальчик в лауреаты, поднимет рейтинг своему лауреатскому педагогу, подпишет краткосрочный контракт с рекординговой фирмой, а потом сдуется. Сам станет педагогом, сам будет протаскивать в лауреаты своего ученика, поднимать свою международную педагогическую ставку и так далее.
Налицо самовоспроизводящийся цепной процесс карьерных фаз, вокруг которого, как ни крути, вращается большая часть пианистического мира, от мира музыки давно ушедшая в зону политических интересов педагого-учениковских группировок, вынужденных вести дипломатию с себе подобными. И эта тарифная тривиальность эпохи глобализации не оставляет места фортепианному искусству. Снят и вопрос о национальных школах, от которого все еще гордо не отступается конкурс имени Чайковского, весьма по-своему интерпретирующий пушкинское "ужель один недвижим будет он".
Рихтеровский конкурс как раз и возник, чтобы, с одной стороны, ощутив адекватность своему времени, оживить его художественным духом, несвойственным конкурсному мейнстриму. По словам Якова Быстрицкого, отца-основателя Тель-Авивского конкурса им. Артура Рубинштейна и многолетнего художественного директора шопеновского конкурса в Варшаве: "Это замечательно, что конкурс Рихтера дал конфронтировать зрелым музыкантам друг с дружкой, что очень обогащает и их, и слушателей". И правда обогащает. Ведь каждый из 31 участника отыграл часовую программу, составленную на свой страх и риск со стереотипным или уникальным ощущением авторских и стилистических взаимовлияний.
Детям не дано быть свободными в выборе интонации, лучшее что они могут – подражать взрослым. Но когда взрослый пианист вроде 44-летнего профессора Академии Листа Балаша Соколаи из сонат Гайдна и Скарлатти выводит родословную зрелого Шопена, а из позднего Листа – находки Равеля и Дебюсси, впору хвататься за голову от неукрощенной свободы его музыкальных движений. Пусть не прошел во второй тур. Зато приоткрыл то, чего никакими премиями не окупишь. И по сумме таких же информативно-подробных, умных и современных решений конкурс Рихтера превзошел даже смелые ожидания. Кроме венгра Соколаи невероятное качество подхода к фортепиано и фортепианности как разновидности культурной лексики показали японка франкфуртской выучки Нами Эджири, 58-летний русско-французский пианист и педагог Вадим Сахаров, осевший в Берлине японец Кенсей Ямагути, несуетный петербуржец Петр Лаул, музейного лоска Эльдар Небольсин, чуткий и технологичный кореец Фан-Чанг Йи. Двое из названных стали лауреатами.
Что готов предложить им конкурс имени Рихтера? Солидные денежные премии (побогаче, чем на конкурсе имени Чайковского). Контракт с российским отделением рекордингового концерна Universal Music. В недалекой перспективе – концертные ангажементы по российским филармоническим городам (сейчас оговаривается маршрут).
В более отдаленной – выступления на европейских площадках, аналогичных используемым ангажементами топовых евроконкурсов уровня брюссельского Королевы Елизаветы, швейцарского имени Гезы Анды. Но одними только материальными поощрениями неверно было бы завлекать "зрелый" пианизм в Москву. Дело в том, что главным магнитом конкурса оказалось имя Рихтера. Им утешаются те, кто остались без премий. А кто премии получил, с этим именем соотносят свое искусство, а может и свою жизнь в искусстве.
Имя Рихтера, превращенное когда-то им самим в "мировую легенду", благодаря конкурсу заработало как часть культурной мифологемы современной Москвы. Разумеется, не в смысле мавзолейного "жил, жив, будет жить", а в смысле улыбчивого внимания (от глагола "внимать") жизни изнутри усвоенного (даже присвоенного Рихтером) пространства мировой культуры. То, от чего Рихтер зависел, даже в мелочах культурно по гамбургскому счету. Он зависел от Прокофьева, узнанного на улице и тут же квалифицируемого: "явление". Он зависел от московского вида, открывающегося с 16 этажа его квартиры на Бронной, полученной, когда Рихтеру было 58 лет и тут же превращенной им в приют самых немосковских в Москве Рождеств, Пасх и карнавалов. Он зависел от чувства детства, глубоко и по-настоящему открывающегося только взрослым, зрелым людям, потому и уходил в музыку, словно в нирвану какой-то всем нам необходимой идеальности. И этот рихтеровская составляющая Москвы, уже было забытая, вдруг ожила, как механизм старых английских часов. Почини, подкрути – все только спасибо скажут. Даже зрелые пианисты.
|
