На субботнюю презентацию в «Улице ОГИ» на Петровке не пришел, кажется, ни один газетно-журнальный хроникер: наверняка предчувствовали, что либо фуршет обещает быть скудным, либо мероприятие - скучным. Обе догадки оправдались. Финальный графинчик белой был выпит за семь с половиной минут, CD с композицией Леонида Федорова на тексты обэриута А.Введенского, прилагавшийся к презентуемому изданию, поставить не удалось - засбоила аппаратура. А в прологе за столом на фоне окна, за которым охотно сгущалась пасмурная вечерняя мгла, разместились три смыслообразующие персоны: писатель и художник Сергей Соловьев, главный редактор издательства Emergency Exit Борис Бергер и известный сетевой журналист Андрей Левкин. Лица у них были какие-то кислые, непраздничные, на губах кривились агрессивные, мизантропические ухмылки. Соловьев вынул из кармана нечто, по всем параметрам напоминающее вяленый фаллос, и торжественно подарил это Бергеру. Предмет оказался пластмассовой фляжечкой в форме баварской колбаски, наполненной шнапсом (Сергей проживает в городе Мюнхене). Бергер немедля отвинтил колбаскину крышечку, и лишь после этого презентация началась.
Состояла она преимущественно в том, что все трое наперебой зачитывали кусочки из составленной Соловьевым книжки, причем уже на старте декламации присутствующим стало очевидно, что книжка ни в коей мере не предназначена для чтения вслух. Иногда ораторы добавляли что-нибудь от себя: Левкин - невнятной скороговоркой, Соловьев - вкрадчиво-чарующе, Бергер - оглушительно и напористо, как кувалдой по темечку. «Сейчас всем слушать меня, меня слушать! - например, восклицал он. - Я скажу кое-что о маркетинге!» И маркетологически корректно характеризовал творческую манеру авторов белого томика как «бархатную походку внутри сегодняшнего говна».
Авторов - стихотворцев, прозаиков и эссеистов - в томике четырнадцать, от Андрея Битова и Виктора Сосноры до Андрея Краснящих и Юлии Идлис. А говно - это заштампованная коммерческая литература, альтернативу коей томик призван манифестировать. Кстати, Соловьев (во вступлении к книге) и Соснора (в послесловии) усматривают пагубное влияние обывательских речевых клише не только у нынешних производителей массового чтива, но и у общепризнанных корифеев - Пушкина там, Лермонтова, Гоголя. Соловьев: «Почему книги вываливаются из рук? Фауст, Комедия, Кихот, Илиада... Эти. Не говоря о других, помельче... Почему шея литературы оседлана нетопырем, как Хома Брут панночкой?» Соснора: «Имея учителями Тургенева, Толстого и Чехова, для людей пишут все нобелиаты... Это реализм. Искусства в этом нет, это низкий уровень психики... Фразы, как презервативы, толстые и скользкие, входят во влагалища и стоят в них, неусыпно... Когда художников слова смешали с теми, кто пишет, а то есть смешали с грязью, - встает вопрос: Катулл, Велимир Хлебников, эту надкультуру одиночек - куда девать?»
Что-то слышится родное; процитированные декларации - азбука классического модернизма. Конечно, в наше время, когда и пост-то-модерн бесповоротно спекся, они явственно отдают нафталином. Но, может быть, это проблема времени, а не деклараций? С Соснорой понятно, он издавна славится как патриарх-террибль, запальчивый, самоигральный останец эпохи Якобсона и Бриков. С Соловьевым по зрелом размышлении понятно тоже.
Этот сутуловатый человек с глазами робкой газели - типологически сходный реликт, только эры чуть более близкой: доельцинской. Тогда, под покровом перестройки, в словесности (прежде всего на ее переднем крае, в поэзии) схлестнулись два течения, метареалистическое (метафористское) и ироническое. Говоря без экивоков, под этими псевдонимами скрывались авангардизм (Жданов, Парщиков, Еременко, Кутик, Драгомощенко, Кальпиди, Аристов, помянутый Соловьев) и концептуализм (Пригов, Рубинштейн, Искренко, да хоть бы и Саша Соколов, и, как ни дико сейчас, Иртеньев). Первый, как ему и положено, ненавидел расхожий людской язык и преодолевал унифицирующий, оболванивающий гнет слов путем постановки их раком - создания нетривиальных, алогичных лексических сочетаний; слова упирались, но их силком запихивали в садистски выточенные пазы, сбивая привычную семантику, на месте которой образовывались зазоры, щели, вроде бы намекающие на истинную, неизреченную природу вещей. Практика второго не требовала столь титанических духовных усилий; концептуализм расковыривал имеющиеся под рукой зрелые стилистики и питался высвобождающейся при этом энергией. Естественно, концептуализм победил - как стратегия изначально ресурсосберегающая и вроде бы близкая простому народу, чьим мнением авангардисты демонстративно манкировали. Игорь Иртеньев сделался удачливым газетным виршеписцем, Александр Еременко плюнул на все и переквалифицировался в управдомы. Вообще, метареалисты как-то слишком быстро умыли руки, рассеялись по заграницам, ушли в филологию, эссеистику, винолюбие, краеведение.
К 2000-м прежнее противоборство школ начисто обессмыслилось, ибо нетрадиционная поэзия как таковая, да и вообще высоколобая литература перестала быть хоть сколько-нибудь выгодным, социально востребованным занятием. Концептуалисты легко отказались от завоеванных ими позиций; сейчас Дмитрий Пригов - это тот, кто пишет на «Полит.ру» и вопит кикиморой на академических тусовках, Лев Рубинштейн - глянцевый колумнист. Они больше не претендуют называться поэтами, этот сомнительный статус им давненько жмет. Брошенные бесплодные земли заполонили разномастные «вавилонские» выползки, попрыгивают там и тихонечко квакают в свое удовольствие.
Однако ж Соловьев - самый среди метафористов молодой, горячий и наивный - вышеописанные пертурбации сознательно проигнорировал. Крепко зажмурился. Дело не в мюнхенской прописке: где бы Сергей ни очутился, в России, Индии или Германии, его подошвы никогда не касаются земли, горизонт просвечивает сквозь лоб и глазные радужки. Счастливое качество, редкое; кристальная неотмирность, нонконформность, этакое восхитительное воинствующее чистосердечие на грани чистоплюйства. Рыцарь в блистающих латах, эгоцентрический хранитель эталона, последний уцелевший гамбургский рефери. Нет нужды, что сама система начисления баллов вышла из оборота, как не котируются нынче германские марки или древнегреческие таланты. На обыденном языке такая позиция называется «рота не в ногу, я один в ногу». И это крайне симпатичная, достойная глубокого уважения позиция.
В антологии, которую Соловьеву было позволено составить под эгидой «Запасного выхода», ценен не столько результат, сколько лихорадочный трепет реваншистского намерения. Результат же... ну, что ли, расхолаживает. Старые соратники Алексей Парщиков и Илья Кутик представлены донельзя усталыми, инерционными многобуквенными ошметками. Выдавил из себя в меру занятное эссе Андрей Битов. Очень неплох Левкин - но он в любом соседстве, в любом формате традиционно неплох, а значит - ничего не добавляет к данному контексту. Бок о бок с непостижимыми, ориентированными на традицию штатовской language school камланиями Шамшада Абдуллаева и Аркадия Драгомощенко - откровенная графомания Александра Уланова, Галины Ермошиной и Маргариты Меклиной. А главное - книга, позиционированная как очень-очень сложное, изысканное, даже мучительное чтение, спокойно и без надрыва усваивается часа за два, не оставляя в сознании чувствительных заноз.
Этапный, конца 80-х сборник Парщикова назывался «Фигуры интуиции». Альманах Emergency Exit’а окрещен вроде бы комплиментарно: «Фигуры речи». Но эта подмена дополнения невольно отрицает (и объясняет) все. Ведь интуиция, согласно авангардной доктрине - нечто внеположное речи, сквозящее в ее зияниях, враждебное ей. «Диким кажется, что колокол похож на звон «по ком», что мир похож на «быть или не быть», что миг похож на «грустно и легко» и что любить тебя похоже на «любить», - возмущался поэт Соловьев пятнадцать лет назад. Сегодня составитель Соловьев, верный эстетическим идеалам юности, предъявляет нам ворох вялых, мертвенных языковых конструкций, прилегающих друг к другу настолько плотно, что глазу не за что уцепиться.
«У поэзии - прыжок, вертикаль, небо. У прозы - колесо, земля, горизонт. У одной - время, «воздух ворованный», у другой - пространство, странствие дарованное. У одной - воздух, у другой - духовоз» (из предисловия к сборнику). Принюхайтесь; что вам напоминают эти бесконечные «ворованный - дарованный», «воздух - духовоз»? Не поэзию и не прозу, а типовые рецензии из журнала «Афиша» с их заученным щегольством, комильфотной лексической игрой. А ведь как свежо звучало в 80-х; где стол был яств, там гроб стоит, прежние стилистические откровения стали разменной монетой, они поддаются тотальному клонированию в СМИ или ермошинско-улановским имитациям. В чем тут виноват Соловьев? Разве лишь в том, что чересчур надолго зажмурился. В чем виновата речь? В том, что она упрямо бодрствовала, захватывая, заболачивая собою все новые и новые области, об ирригации которых некому было позаботиться - чтобы выкопать дренажную канаву, нужно хоть иногда ощущать под левой подошвой почву, а под правой - лезвие лопаты.
Одна только интуиция не виновата ни в чем. Она просто ушла с загаженных пастбищ, чтобы никогда не возвращаться. Как рыбка, вильнула хвостиком, улизнула с фарватера на непроходимую глубину, в непредвиденном направлении. Если верить аннотации, «Фигуры речи» - не разовое издание, а периодический сборник. Если верить злым языкам, со вторым выпуском у составителя серьезные трудности. Слишком многое из предлагаемого авторами не годится, летит в корзину, квалифицируется как шлак. Между тем и в стартовый выпуск чудом затесалась живая вещь - «Ай-Петри» Александра Иличевского. Правда, она прискорбно выбивается из концепции. Это простая, прозрачная, внятная проза, которую Соснора негодующе окрестил бы реалистической. Прелесть что такое, честно. Лишь подзаголовок на первый взгляд подкачал - «Нагорный рассказ». Но не подумайте дурного. У Иличевского нет мании величия, у него там автобиографическое, про путешествия всякие. Ну, в том числе и по горам.
|
