...К утру интерпретатору представилось, что он просек фишку «Шлема ужаса»... что все в голове так чудно, так странно: в его мозгу вместо двух - четыре полушария. На извилине сидит фишка. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее бычья морда. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую фишку, тоже с бычьей мордой. Поворачивается в другую сторону - стоит третья фишка. Назад - еще одна фишка. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в интернет; но в интернете жарко. Он снял с процессора кожух, видит: и в кожухе сидит фишка. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком - и в кармане фишка; вынул из уха берушину - и там сидит фишка...
Зачеркиваем, посыпаем голову пеплом. Позорище. Зубоскаль не зубоскаль, снова не в кассу. А ведь это был уже пятый по счету зачин статьи. Загвоздка в том, что написать адекватный отклик на сочиненное в 2001 году и опубликованное в 2005-м произведение Виктора Пелевина - проще простого, если оно тебе не понравилось или оставило равнодушным. И сложнее сложного - если тебя угораздило прийти от него в восторг. Этот твой восторг станет обстоятельством непреодолимой силы.
Первый закон бонтона: ругать любое произведение искусства гораздо легче, нежели хвалить. Негатив эргономичен, позитив невыгоден. Лестных слов в языке на порядок меньше, чем бранных, причем бранные не в пример нарядней, текстогеничнее, вот и отскакивают от пальцев практически на автомате. Вдобавок критик, поющий лобовые дифирамбы современному автору и не являющийся его, автора, родственником или близким знакомым, навлекает на себя подозрение в непрофессионализме. Критик - так давай критикуй на всю катушку. Второй закон: сегодня не существует балетов, симфоний, фильмов, живописных полотен, стихов и романов, которые было бы не за что хаять. Третий: коль тебе прям так уж вставило, легло на душу, будь добр отнестись к собственной слабости с иронией, каламбурь и язви. Не вздумай лишь поддаться порыву и ляпнуть: «Имярек - гений». Будешь выглядеть идиотом, поспешишь - людей насмешишь.
Вообразите вуаля, силь ву пле. На сцену выползает клиническая идиотка и, ежась от неловкости, заявляет: «Пелевин - гений. «Шлем ужаса» - само совершенство, бриллиант без изъянов. Хотела к нему придраться, но не смогла. У меня нет соответствующих инструментов. Все мои фирменные отвертки-напильники кракнули и сломались. Аллилуйя, товарищи! Не поминайте лихом».
Товарищи передергиваются. Те из них, кто уже выстрелил по бегущему Минотавру, не посрамили ремесла. Большинство рефлекторно отшутилось. Кто-то с усердием троечника пересказал издевательски подмигивающую фабулу и затем опять-таки обильно наострил. Кто-то предпочел обогнуть текст по периметру и сосредоточиться на всевозможных рамочных историях. О шотландском издательстве Canongate, которое попросило интернациональный коллектив всепланетно признанных прозаиков пофантазировать на сюжеты хрестоматийных мифов и сейчас готовится пожать щедрые плоды этой идеи. О том, что, собственно, стряслось с оригинальными, древнегреческими Минотавром, Ариадной и Тесеем, и о том, что выражение «шлем ужаса» на самом деле обозначает не шлем, а некую ирландскую руну. Или о беспрецедентной стратегии фирмы «Открытый мир», продвигающей роман на российский рынок негомогенными эшелонами: сначала вышла аудиоинсценировка, затем придет очередь книжного тиража, а в конце ноября разразится двухдневный театрально-сетевой интерактивный спектакль.
Молодцы, находчивые ребята. Особенно рамочные истории - в таких ситуациях просто клад, универсальная выручалочка. Если смысл того или иного опуса тебе не близок или невнятен, то уж по поводу его маркетинга-промоушна всегда удастся изречь что-нибудь глубокомысленное. Например: «Встроенный в богатый культурный контекст, собственно текст «Шлема ужаса» теряется, оказывается не более чем формальным поводом для создания раскидистого мультимедийного антуража, а выход бумажной книги - самым проходным и блеклым (хотя, спору нет, необходимым) эпизодом в пафосном шествовании проекта по различным информационным средам». Ух, завернуто. Белые завидки берут.
Впрочем, здесь чертов восторг вновь поднимает бесноватую башку: да какая-де разница, диском или томиком, тушкой или чучелом воспользовался, чтобы достичь нашего восприятия, этот поразительный «собственно текст», который не потерялся бы даже будучи намалеванным зеленой краской на зеленом заборе! Восторгу мнится, что «Шлем ужаса» - артефакт, опровергающий формулу Маклюэна medium is the message; послание, безразличное к носителю, действующее напрямую, помимо него. Хотя, конечно, пелевинский роман (пьесу? поэму?) естественней слушать, а не считывать с бумаги: так ты лишен возможности перелистнуть страничку назад, замешкаться, очухаться, усомниться; 160 минут записи обрушатся на тебя цельным непререкаемым слитком, как знамение свыше. Как апокалипсис, чьим передатчиком Виктору Олеговичу на сей раз подфартило стать; о пантеон бессмертных, уже за шеломянем еси.
Однако если у восторга спросить, в чем заключается месседж низошедшего откровения, восторг стушуется. Ему ясно лишь, что месседж не имеет ничего общего с тем дзен-буддистским бла-бла-бла, которого в «Шлеме» порядком и которое настряло в зубах еще со времен «Чапаева и Пустоты». И шотландцев Пелевин, конечно, обдурил: между его романом и мифом о Тесее сходство только одно - скуловоротная хтоническая энергия, прущая на хлипкого реципиента со всех сторон, будто ураганы на Флориду. И эпистемологическая проблематика тут откровенно ни при чем. И французский постструктурализм. И множественность дискурсов. И Борхес. И реалити-шоу. И World Wide Web.
Organizm(-: Кажется, это не интернет, а только выглядит как интернет. Отсюда никуда нельзя перейти.
Romeo-y-Cohiba: xxx.
Organism(-: Внимание! Отзовитесь все, кто может это прочесть.
Nutscracker: Я могу.
jekfat: Вчера на ночь решил послушать первый диск «Шлема ужаса». Включил и... заснул почти сразу же. А вот медиаплеер не спал и гонял мне сие произведение по кругу раз, наверное, двадцать. В итоге с книгой я так и не ознакомился. Зато сон снился странный. Будто брожу я по какому-то зданию. Коридоры-коридоры-коридоры-комнаты, опять коридоры... Выхода нет. Голова раскалывается. Ноги не успевают за телом, падаю-встаю-падаю-бегу... Чувствую, что чуть-чуть кого-то не догоняю. Там он - за углом скрылся... за следующим... еще... опять он за угол... Опять коридоры... Вот он - последний угол! Сейчас добегу, и тайна раскроется! Еще чуть-чуть! И... Нет! Я проснулся! Как же невовремя :-)
Впору поздравить jekfat’а: такая реакция - единственно правильная. Весь сюжет романа сводится к тому, что восемь его персонажей по очереди рассказывают собственные сны - рассказывают скорей всего нам, а не друг другу. Сны эти весьма детализированные и штучные, ни Фрейд, ни Лакан с их толкованием не справились бы; там громоздятся давяще наглядные храмы, простираются нисколько не архетипичные парки, на стене чулана изображена нагая отроковица с зелеными волосами, на другой стене - не существующий в реальности джип, застывший на обрыве каньона. Там проходит сквозь витраж и озаряет распятие солнечный луч, безликий карлик читает завиральные льюискэрролловские лекции, деталь сложнейшего головного убора называется Зеркалом Тарковского, саднят, как наяву, стертые в кровь колени, и скульптурные группы фонтанов передразнивают то Лафонтена, то Михалкова. В сущности, нет ничего тягомотнее, чем выслушивать повествования о чужих извилистых грезах; но эти конкретные грезы, по магической логике наведенного сновидения, становятся нашими, личными. Мы точно рушимся в спасительный обморок, засыпаем сами - и пробуждаемся вроде бы за секунду до того, как постигнем смысл творившегося во сне. Однако впоследствии толковать этот опыт вербально - излишество; месседж уже укоренился внутри, и он не имеет ценности ни для кого, кроме нас самих: «С кем это все происходило? - С тобой». При том, понятно, условии, что роман нам понравился. Привел нас в восторг. То бишь сам нас прочел, выделил, выбрал.
Ну правда же, не аргументация, а детский крик на лужайке? ...Он прыгал на одной ноге, а культурная публика, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь постиг авторский промысел». Он к ней - но публика уже не публика, а критский лабиринт. И чувствует, что его кто-то тащит ниткою в лабиринт. «Кто это тащит меня?» - жалобно проговорил интерпретатор. «Это я, Ариадна, тащу тебя, потому что ты Тесей». - «Нет, я не Тесей, я интерпретатор!» - кричал он. «Да, ты Тесей», - говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка.
Зачеркиваем, посыпаем голову пеплом; ххх, ххх, ххх. Фиаско очевидно, и оно усугубляется следующим соображением. А что если не один лишь Пелевин способен так действовать на рецензентов? Предположим, кого-то избирательно укладывает на лопатки «Шлем ужаса», кого-то - «Арабский кошмар» Роберта Ирвина, кого-то - проект Акунина «Жанры», кого-то - Улицкая, а кого-то - и Маринина. Страшно подумать: захлопнул «Пружину для мышеловки» и бьешься в священном экстазе, не в силах вымолвить ни бе ни ме. Это ж получатся сплошные гроздья ахиллесовых пяток на месте респектабельных литературно-критических институций. Полковник, в вашем пехотном полку нет вакансии для управдома? А для тысячи управдомов?
PolkovniK: Му-у-у-у!
|
