Параллельно «России!» в Гуггенхайме, в Музее д’Орсе открылись «Русские сезоны», посвященные русскому искусству второй половины девятнадцатого века. Французский вариант России сделан намного тщательней и скромнее, что обусловлено задачей, - д’Орсе показывает не пятьсот, а всего пятьдесят лет российской культуры, - так что в отличие от американского варианта впечатляющего блокбастера от икон до Кабакова, он должен казаться знатокам более привлекательным, чем рассчитанная на массового зрителя «Россия!». Экспозиция в Орсе начинается с «Бунта четырнадцати», выступления передвижников и развития «критического реализма», который почему-то связывается с толстовскими идеями. Самым главным в передвижничестве становится использование народных тем и обращение к русской традиции, понимаемой как изображение деревни в первую очередь.
За передвижниками следует Ропет со своими петушками на парижской ярмарке 1878 года, Васнецов, Поленов и Билибин, Абрамцево с Талашкиным, специальный раздел, посвященный Толстому со множеством его семейных фотографий, сделанных в том числе и Софьей Андреевной, и все заканчивается Le Monde de l’Art, как по-французски называется «Мир искусства». Le Monde de l’Art интересует французов как одно из ответвлений ар нуво, провозгласившее равенство всех видов искусства и пропагандирующее главным образом все те же Абрамцево и Талашкино. Толстой же, квинтэссенция «русской души», предстает не как автор «Войны и мира» и «Анны Карениной», абсолютно европейских романов, но как представитель русской этнографии, мистик из Ясной Поляны, обряженный в крестьянскую рубаху. Все время мелькают подлинно русские слова, muzhik, izba и lubok, по мысли устроителей выставки и придающие русскому искусству подлинно русский аромат. В общем, отличная каша а ля рюсс, которую почтительно предложил Левину услужливый татарин в ответ на его замечание, что устрицам он предпочитает щи да кашу.
Вариант Гуггенхайма разительно отличается от парижского. Об этой выставке уже много писали, в основном повторяя то, что ее посетили Путин с Аннаном, но мало пытаясь разобраться в том, что все же на ней представлено. Американцев не смутило то, что название выставки «Россия!» почти впрямую совпадает с эпиграфом ко второй главе «Евгения Онегина»: O rus..! Hor. О Русь!, - в которой чудесный каламбур Александра Сергеевича Пушкина с латинской цитатой из Горация «О деревня!» предпослан лучшему в русской литературе описанию отечественной идиллии. Впрочем, всем хорошо известно, что идиллия является наиболее подходящим фоном для катастроф, и онегинский «прелестный уголок» вскоре стал свидетелем бессмысленного убийства. Блаженная российская патриархальность всегда оказывается начиненной опасностью взрыва, и в любом русском изображении «золотого века», будь то «Рожь» Шишкина или «Масленица» Кустодиева, есть ощущение того, что, рано или поздно, русскому человеку придется улететь в космос.
Инсталляцией Ильи Кабакова 80-х годов «Человек, улетевший в космос» и заканчивается «Россия!». Убогая раскладушка, стоптанные кеды, дощатые стены, обклеенные парадами на Красной площади, спортивными праздниками, шишкинскими корабельными рощами и суриковскими боярынями, и – дыра в потолке, прорыв в неизвестность Божественного, в вечность и небытие, которые, конечно же, гораздо ценнее времени и бытия, олицетворенными кусками обрушившейся штукатурки на полу. В залах Музея Гуггенхайм зритель, вторя экспозиции, по спирали Фрэнка Ллойд Райта, устремляется ввысь, к свету, изливающемуся из стеклянного купола, оставляя внизу и Бориса с Глебом с их земным житием, и Прасковью Ланскую с Екатериной Арсеньевой, Толстого с Достоевским, бурлаков с черным квадратом, официоз с нонконформизмом, татаро-монгольское нашествие, петровскую европеизацию, октябрьскую революцию, и восклицательный знак в названии выставки обретает зримое воплощение в пробитой героем Кабакова дырке в потолке, а Россия остается «под насыпью, во рву некошенном, лежит и смотрит, как живая, в цветном платке на косы брошенном, красивая и молодая». Впечатляющий замысел для презентации русского искусства, сплошное Преображение, тема которого задана в самом начале выставки, великой иконой 1395 года из церкви в Спас-Подгорье, что под Ростовом Великим, а теперь – в Третьяковской галерее.
То, что умом Россию не понять, и что у ней особенная стать, все поняли уже давно, и повторяли столь часто, что вполне заслужили грубый окрик Тимура Кибирова «давно пора, е.. м.., умом Россию понимать». Тем более, что в данном случае Россию надо представить гордому взору иноплеменному, а он, этот взор, склонен не понять и не заметить, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной, по словам того же Федора Ивановича. Точнее, этот взор иноплеменный заметил иконопись и русский авангард, а на все остальное не обращает никакого внимания. В некотором роде «Россия!» призвана доказать, что сложившаяся историческая несправедливость действительно несправедлива, что является задачей благородной, но весьма сложной.
Для любого россиянина с детства стало естественным смотреть на Владимирскую Богоматерь, Ангела Златые Власы, Струйскую Рокотова, Лопухину Боровиковского, Последний день Помпеи Брюллова, Девятый вал Айвазовского, Явление Христа народу Иванова, Тройку Перова, репинских Бурлаков, серовских аристократов, кустодиевских купчих, Малевича, Татлина и Филонова отдельно от остальной истории искусств, в специально отведенных помещениях, Русском музее и Третьяковской галерее. Робость и гордость тесно переплелись в нашем отношении к родному изобразительному искусству, и если русская литература и русская музыка никогда не нуждаются ни в каких оговорках, то, говоря об отечественной живописи, почти невозможно удержаться от утверждений, что «Смолянки» Левицкого ничем не хуже Гейнсборо, а Сорока также прекрасен, как живопись датского золотого века. Размышлять о том, кто лучше, ван Эйк или Мазаччо, Рембрандт или Веласкес, Ватто или Тьеполо, мало кому приходит в голову: искусство не зависит от рейтинга.
Конечно же, выставка под названием «Италия!» или «Франция!», или даже «Испания!» не то чтобы невозможна, но несколько странна, хотя десятки всяких итальянских и французских живописей от и до ежегодно гуляют по всему миру. Однако то, что никто пока еще по поводу европейских культур не сделал ничего подобного, вполне закономерно и обусловлено разницей между понятием «культура» и понятием «цивилизация». Цивилизация есть в своей основе определенное пространство, преобразованное и организованное людьми и историей, отличающееся необыкновенной устойчивостью и способностью противостоять любым мировым катаклизмам. Любая цивилизация склонна распространяться, оказывать свое влияние, испытывать чужое, противостоять и сопротивляться ему. Высшим проявлением цивилизации является единство и целостность в художественных проявлениях, и только они и обеспечивают ей реальность. Возможность говорить об особенности языка русского искусства в сравнении с языком Европы, даже в те периоды, когда европейское влияние видимо подчиняло его, отнюдь не умаление величия России, а торжественный ей панегирик.
Конечно же, у всех свои недостатки, и сетования ведущего куратора Гуггенхайма Роберта Розенблюма на то, что заместители директоров крупнейших русских музеев почти не владеют английским, трогательны в своей лолитовской наивности, - вообще-то, делая выставку «Россия!», неплохо было бы если и не говорить по-русски, то, по крайней мере, не жаловаться прессе на его незнание. Тем не менее, наличие двух параллельных выставок русского искусства в Париже и Нью-Йорке вселяет надежду, что современная Россия перестанет восприниматься только как родина мафии, что произошло в последнее время, если судить по тому типу русских, что все чаще и чаще выводятся в западном кинематографе.
|
