Копирайтовое пространство никогда не было гомогенным, отражая напряжения и конфликты совокупной культурной географии. Существовали страны и целые континенты, которым долго было не до копирайта, у которых были, скажем, дела и поважнее. Существовали другие, занимавшие в этом вопросе вполне сознательную негативную позицию. Внутренний советский регламент устанавливал отношения между авторами, фондами, творческими союзами, издательствами и т. д. на том общем основании, что всё, что делает художник, принадлежит народу, как и сам художник. Предполагалось, что труд его, как и труд шахтера, вливается, куда надо, т. е. в труд его республики, и принадлежит ему самому на тех же правах, что и любому гражданину. При этом Советский Союз совершенно осмысленно игнорировал сначала Бернское соглашение 1886 г., а потом Женевскую конвенцию 1952 г. Осознавая абсолютную бесполезность своего жеста, многие французские издатели печатали на обороте титульной страницы следующий текст: “© Tous droits de reproduction, de traduction et d’adaptation réservés pour tous les pays, y compris l’U.R.S.S.”, т. е. “Все права по воспроизведению, переводу и адаптации защищены для всех стран, включая СССР”. Текст мог слегка варьироваться; в частности, до войны писали иногда не l’U.R.S.S., a la Russie.
Помню, как интриговала меня эта надпись, когда в юности какие-то случайные французские книжки стали попадаться мне на глаза. Правдоподобного объяснения ей я найти не мог. Невольную гордость отравляло подозрение в солипсизме: не мерещится ли мне это? Не видит ли мой, скажем, венгерский или австралийский сверстник ровно на этом месте: “... включая Венгрию” или там “... Австралию”? Почему как раз и именно – СССР? Почему такое единодушие между десятками издательств? Точного ответа у меня нет и до сих пор. Советский Союз вряд ли был единственной страной, не признавшей Бернское соглашение. Вероятно, формула обязана своим настойчивым появлением признанию могущества советской культурной индустрии, помноженного на отмененную частную собственность. Упоминание СССР исчезает после 1968 года, хотя к Всемирной конвенции по авторским правам СССР примкнул только в 1973 г.
Сегодняшняя Россия при всем расцвете пиратства выглядит крайне законопослушной рядом с азиатскими и другими младо-индустриальными странами. Единственное, что могут сделать их правительства, – это неумело попытаться пустить пыль в глаза. Во время недавнего саммита (и на время саммита) в Гонконге они закрыли сотни лавок, в которых за копейки продавались копии новейших фильмов. Даже у аудио-визуальных мажоров отношение к этому феномену непростое: императив борьбы за новые рынки диктует своё, а масштабы этих рынков могут заставить поступиться многими принципами. (Для иллюстрации этих масштабов яркий пример, правда, из другой области: «Адидас» открывает в Китае 40 магазинов … в месяц.)
Проблемы глобальные лишь воспроизводят и усугубляют проблемы внутренние. И в странах, которые еще на некотором основании называются развитыми, средний потребитель основной аудио-визуальной продукции становится массовее, моложе и беднее. С трэшевой иглы он уже не сойдет, но и не ринется отовариваться в магазин, если ему перекроют бесплатные или дешевые краны. Преследовать его по закону смешно. Из 8 миллионов французских пиратов платежеспособными окажутся, ну, двести тысяч. Мажоры утверждают, что раз современный юный и неимущий потребитель смог купить себе дорогие «найки», то он сможет и платить по 0,90 евро за песню. Аргумент этот несуразен. Приобретение кроссовок описывается логикой «демонстративного потребления» (зафиксированной Т. Вебленом больше века назад), тогда как МР3-плейер набивается тысячами песен из некоторой, как ни верти, культурной потребности и потому, разумеется, что он может вместить тысячи песен.
Хотя творчество стало в целом институционально-коллективным и капиталоёмким, имеется, пусть и робкая, но обратная тенденция. По причине, в основном, дематериализации-дигитализации произведения, творить и публиковать стало в каком-то отношении на порядок проще. Неуклонно растущее число людей принимается творить новое, не обязательно считая себя художниками, но и не идентифицируя себя полностью с простыми потребителями. Современная культурная ситуация уже не может анализироваться как противоречие между демократическим сознанием в сфере потребления и меритократическим в сфере творческого производства. Культурный пейзаж меняется на глазах. Миллионы людей фотографируют, делают коллажи, снимают и монтируют видеофильмы, поют, играют, танцуют, обрабатывают и синтезируют музыку, публикуют в сети произведения всех жанров, ведут блоги, пестуют-ваяют свой имидж, трансформируют и адаптируют программы и прочее и прочее. Как правило, они ведут себя по логике экономики дара, где, например, ссылки-линки выполняют функции академической цитаты. Это массовое творчество еще более перенасыщает современный избыток культурных благ, вопиюще контрастирующий с дефицитарными предпосылками классического авторского права. По сути, продуцент любого культурного товара, добравшегося до глаз и ушей потребителя, должен платить за то, что отнял его внимание.
С другой стороны, авторы и посредники охотно занимают в сегодняшних дебатах позицию жертвы технологического прогресса, забывая, что определенные пределы их возможному счастью полагает и всегда полагала сама их деятельность с присущими ей превратностями и рисками. Как если бы встреча произведения и зрителя-читателя-слушателя не была всегда проблематичной и рискованной! Как если бы для писателей риск плагиата не входил всегда (имеется в виду новое время, т. е. эпоха авторства) как неотъемлемая часть в акт публикации! Как если бы для изобретателей не было всегда дилеммы: либо я патентую свое изобретение, и любой желающий может узнать о нем и, возможно, попытаться так или иначе бесплатно его использовать, либо я держу его у себя в сундуке и тогда не жалуюсь, если завтра кто-то сделает сходное! И как будто бесплатная информация родилась с интернетом!!
В целом, как ни странно, дебаты показывают, что художники (многие, слишком многие) желали бы, чтобы право сдвинулось от заботы о распространении культуры к репрессии. От права ожидается, что оно потребует от пользователей прозрачности, причем в такой степени, которой оно не может добиться ни от каких политических или экономических структур. У пользователя же едва останется право на пользование купленным, ибо вокруг каждого пользователя информатическими благами бродит призрак дорогостоящего продукта, который не будет фурычить, как надо – из-за некомпетентности покупателя, из-за шпионов, вирусов, хакеров и пр.
У нынышних дискуссий есть одна интересная особенность, связанная с вышеупомянутой спецификой копирайтового законодательства. Участники редко апеллируют к высшим принципам, зато часто указывают именно на экономическую несостоятельность позиции противника. Если упростить полемику, то получится:
Одни (условно: потребители) говорят:
- Если вы сделаете вашу продукцию платной (или дорогой), то мы перестанем ее покупать. Вам же хуже!
Другие (условно: производители, т. е. авторы плюс посредники) отвечают:
- А если вы согласитесь потреблять только бесплатные (или дешевые) продукты, то мы перестанем их выпускать. Вам же хуже!
Полемика получается не юридическая (то, что вы предлагаете, антиконституционно, противозаконно), а экономическая (то, что вы предлагаете, вам же невыгодно). К тому же – по крайней мере, по видимости, – каждый радеет о другом: то, что вы предлагаете, обернется против вас же; мы вам добра желаем. Возникает вопрос: если уж заботиться об интересах другого, так почему не пойти ему навстречу? Ну давайте сделаем, как просят мажоры, строго-настрого запретим пиратство и подождем, пока аудиовизуальный сектор свернет себе шею, и сам попросится обратно.
Почему нельзя просто «дать попробовать»? По той простой причине, что выполнение этого эксперимента технологически, экономически и политически невозможно. Чтобы его реализовать, общество должно будет, забросив другие свои дела, мобилизовать свой бюджет и кадры на создание технически оснащенной интернетной полиции, формирование гигантского интернет-копирайтового адвокатского корпуса, строительство многочисленных новых тюрем. Ради чего? Ради того, чтобы аудиовизуальные продажи упали – или пусть даже выросли – на 10%? Какое вменяемое государство пойдет сегодня на это? Какое вменяемое государство способно иметь такое высокое мнение о культуре и ее ценности, тем более сегодня, когда львиную долю культурного вала никак нельзя всерьез заподозрить, что она способствует «развитию личности» или «обогащению человеческого рода»?
Не будем преувеличивать силу могущественных лобби. Независимо от того, пойдет или не пойдет у них на поводу законодатель, единственное, чего они в силах добиться, – это сделать еще более зияющей пропасть между юридической нормой и все быстрее разбегающимися практиками.
|
