Параллельно географии реальной существует еще и другая, особая география, очерчивающая контуры иного мира, сотканного из тысячи разнообразных переживаний, впечатлений, мыслей, ощущений, чувств и идей, возникших в сознании тех, кто оказался способен придать им внятную форму, столь внятную, что эти впечатления, мысли и чувства оказываются намного более убедительными, чем любая фактология. Мы знаем, что Париж – столица Франции, что он был основан древними римлянами, что население его составляет столько-то миллионов человек, преимущественно французов, но и не только, еще также и арабов, что это один из центров легкой и тяжелой промышленности, а также крупный исторический и административный центр. Все эти объективные данные, сколь бы полезны и ценны ни были, мало что говорят нам о том, чем Париж отличается от других больших столиц мира, что составляет его сущность, делающую этот город единственным и неповторимым во Вселенной. Что он отличается – в этом нет сомнений, так как одно имя этого города обладает своей особой магией, и произнесенное вслух, оно мгновенно в памяти каждого, даже никогда в Париже не бывшего человека воскрешает целый рой смутных воспоминаний, почти бессознательных, невесть откуда взявшихся, но столь плотно укоренившихся в сознании, что уже никакая реальность не сможет их перечеркнуть. Вообще-то, Париж – это чистая мифология. Это манящий, одурманивающий морок, зовущийся по-русски «Парижем», а по-английски Paris, с ударением на первый слог, что лишь отдаленно напоминает его французское имя, звучащее совсем по-другому, легко и непринужденно. Париж самый желанный, самый необходимый, самый востребованный город на земле. В Париже все самое лучшее: мода, идеи, свобода, литература, роскошь, любовь, наслаждения. Париж город великолепный, почти нереальный, земля обетованная, населенная самыми настоящими парижанками и парижанами, земля, где любой уличный мальчишка говорит на настоящем французском языке, да еще и с парижским выговором - явление удивительное, практически невообразимое.
Париж разнообразен. Не только реальный город, где существуют берег левый и берег правый, Монмартр и Монпарнас, квартал Маре и Латинский квартал, Люксембургский дворец и дворец Токио. Разнообразен и Париж мифологический. Есть Париж русский, появившийся на карте русской культуры сравнительно недавно - всего триста лет назад, практически одновременно с основанием Петербурга, - и через это окно в Европу в самом начале восемнадцатого века россияне стали различать контуры французской столицы, смутно угадываемой за Амстердамом, Стокгольмом, Римом, Венецией, за образами городов, первоначально наиболее ярко символизирующими Запад для новой России. Есть Париж английский, гораздо более древний, чем русский, соперник Лондона, гнездо всяческих революций, враждебный и манящий. Есть и Париж американский, весьма, надо сказать, своеобразный город.
В конце прошлого века на экраны телемира, подобно четырем всадникам Апокалипсиса, вырвались четыре очаровательные героини Sex and the City. Внешность их дословно соответствовала евангельскому описанию: блондинка, брюнетка, рыжая и блондинка пепельная, т.е. всадник белый, всадник рыжий, черный и бледный, занятия у девушек тоже были вполне апокалиптические. Они гонялись за грешниками, и цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный не могли от них скрыться. Охоту свою, они, однако, проводили в весьма ограниченном пространстве Манхэттена, поражая время от времени какой-то невероятной местечковостью. Поездка в Лос-Анджелес была для них огромнейшим событием, столь же значимым, как путевка в Болгарию для бухгалтерш советского застоя. Но вот под занавес сериала, уже, кажется, в третьем тысячелетии, на горизонте главного, всадника бледного, появился Миша Барышников, экзотический интеллектуал, пугающий и привлекательный. Интеллектуал он, конечно же, еще тот, но на манхэттеновском фоне производит оглушающее впечатление: все сбежались на него смотреть, как моськи на слона из персидского посольства. Он же в долгу не остался и, чтоб подтвердить свою экзотичность, уволок бледную и бедную Кэри в Париж, в пугающее далеко. Собирали девочку всем миром, как в общежитии, плакали и наставляли, ибо:
- Бень, а Бень, сколько километров от Жмеринки до Парижа?
- Тыщи две, наверное…
- Ххосподи, какая провинция!!!
Кэри прямо измучилась. Сердце кровью обливалось на нее смотреть. Провинция жуткая. Во-первых, никто по-английски не говорит. Во-вторых, есть нечего. В меню-то ничего не разобрать, и не ровен час на телячьи мозги или бычьи яйца нарвешься. Кофе ужасный, в каких-то маленьких чашечках, и все курят и курят, так что ейное кэрино курение, столь эффектное на Манхэттене, даже у нее самой вызвало раздражение.
И нечего делать. Ну просто совсем нечего, хоть плачь, только шоппинг. Ну, шоппинг раз, ну, шоппинг два… ну, три… Но сколько же можно? Ты ж хоть каждый час на набережной Сены сапоги переодевай, никто не заметит. А больше идти некуда. Не в Лувр же, такая идиотская мысль Кэри, к ее же благу, в голову не пришла, а то бы совсем девка обалдела. «Код да Винчи» еще не был напечатан, поэтому про Леонардо она не знала, а Барышников ей ничего про это не сказал. Правда, что в Париже смотреть, кроме магазинов? Ну, там «биг-мак есть, но они говорят «ле биг маг», представляешь? Смешно, правда», - это уже цитата из другого фильма, «Криминальное чтиво». Да, чудилы парижане.
Современное похищение Америки не удалось. Повалялась Кэри в первый вечер на трехспальной постели отеля где-то около Сен Жермен де Пре, уставленном фальшивым луи сезом, посмотрела на свое отражение в зеркале на потолке в новом подаренном диоровском платье, то ли белом, то ли розовом, точно не помню, но столь же красивом, как девичья мечта о выпускном вечере, первом бале и венчании, и страшно расстроилась. Барышников тошнотворен, Париж невыносим, тряпки бесполезны, и жизнь в очередной раз не угодила. К счастью, бедняжка, наконец, повстречала своего мудаковатого идеального мужчину из сериала «Закон и порядок» и тот спас ее из парижского ада и от этого русского черта, из себя парижанина корчащего.
Парижских улиц ад…
Отраженная в потолочном зеркале, разомлевшая в диоровских рюшах на необъятной постели, Кэри похожа на расплющенную бизешку, из которой лезет воздушный крем со всех сторон. Этот же образ тут же приходит в голову, когда рассматриваешь огромную выставку в Лондонской Национальной галерее под названием «Американцы в Париже. 1860 – 1900». Сарджент, Уистлер, Мери Кассет, Хассам и Сесилия Бо, ворохи кремовых беловатых мазков, ткани, падающие и так и сяк, но всегда как-то одинаково, шляпки, черные атласные банты, и рюши, и вставочки, и баска, и пуговки, и вышивки, и оборочки кружевные, и опять кремовые мазки, теперь уже розоватые. Что-то ничего почти, кроме этого, американцы в Париже и парижском импрессионизме не разглядели, и вся их живопись и вся их живописность, великолепные и блистательные, напоминают кэрин шоппинг, тоже блистательный и великолепный. Элегантных деталей женского туалета и прелестного быта, вроде прогулок по Булонскому лесу и Люксембургскому саду, так много, что они вырастают и вырастают, ширятся и тянутся, и вот уже приобретают угрожающие размеры, и вот уж этой гигантской бабе belle epoque, застящей американские очи, и Европа по колено, и весь мир, и весь космос. Невероятное создание, гордо несущее на своем прекрасном теле сложнейшие достижения человеческого гения, все эти мириады складочек и сборочек, вырывается из одинаковой серо-черной массы окружающих ее фраков и сюртуков, и, двигаясь на зрителя, заслоняет собой все: и Булонский лес, и Париж, и Францию, и вот уже она вылитая статуя Свободы, только в платье от Диора. Слава Богу, мы снова на Манхэттене.
|
