Единство в многообразии – культуры – было, как будто, достигнуто в конце октября этого года на исходе общего конгресса ЮНЕСКО в Париже. Полтораста стран приняли подавляющим большинством «Конвенцию о защите и поддержке разнообразия культурного выражения». 148 стран проголосовали за, две – против (США и Израиль), еще четыре воздержались. Правовую силу документ получит через три месяца, если к этому времени как минимум 30 государств ратифицируют его текст, являющийся прямым продолжением принятой в 2001 г. “Всемирной декларации о культурном разнообразии”. Конвенция далась ценой острых дебатов, закулисных интриг, дипломатического и экономического давления. И всё из-за культуры? О чем же шла речь?
О том, чтобы вывести продукты культурной деятельности из компетенции юрисдикции, ведающей товарами вообще, создать правовой документ, равной силы с нормативными документами Всемирной торговой организации (ВТО). Эта главная ставка предстает в нынешней терминологии Конвенции несколько завуалированной. В «культурное разнообразие» перекрестили то, для чего раньше применялось более говорящее название «культурное исключение»; имелось в виду как раз выделение культурных продуктов из множества товаров вообще. По Конвенции государства смогут вводить квоты на импорт культурных товаров и субсидировать свое культурное производство, не рискуя подвергнуться санкциям за протекционизм и противодействие свободе обмена.
Объединенная Европа уже оказывала давление в этом смысле на ВТО, вписав тезис о культурном разнообразии в свой Договор (ст. 151) и в Хартию фундаментальных прав (ст. 22.3). Конвенция является первым документом ЮНЕСКО, в обсуждении которого Европа приняла участие как особое меж- и над‑государственное образование. Конечно, и цели европейцев остаются в целом европейскими: например, чтобы в Норвегии было где смотреть португальские фильмы. Но и это уже, согласитесь, кое-что. Что до третьего мира, то, как почти всегда, слабым уделена роль морального алиби сильных. Будучи про-этатической, Конвенция остается максимально аполитичной, трактуя разнообразие почти исключительно этнически.
К досаде самых активных закоперщиков дела культурного разнообразия – канадцев, французов, бельгийцев – на финальном тексте документа лежит тень борьбы и вынужденного компромисса. По сравнению с Проектом принудительность пришлось заменить рекомендацией (было “Государства должны...”, стало “Государства могут...”). Указание на равный статус с правовыми актами ВТО недостаточно проясняет вопрос, подчиняется ли им Конвенция в случае конфликта или же отменяет их. А в этом, собственно, все дело: ВТО проводит сейчас переговоры о либерализации услуг, и вся проблема в том, удастся ли специфицировать культурные практики в особую категорию, подчиняющуюся, следовательно, отдельному законодательству.
Ни для кого не было тайной, что угрозой, мотивировавшей создание и принятие Конвенции, была ‘американизация культуры’, а главной мишенью, соответственно, США. Именно поэтому Штаты предложили 27 поправок в текст проекта, до последнего дня пытались воспрепятствовать принятию Конвенции и, вероятно, будут стараться помешать ее ратификации. Госсекретарь США Кондолезза Райс самолично предостерегла членов ЮНЕСКО от этого шага, который нанесет удар по свободе обращения информации и по правам меньшинств. США намекнули даже на возможность покинуть сень организации, громко хлопнув дверью, как они это уже сделали в 1984 году. Ничего не помогло. Голосование было практически единодушным. В последний момент американскую партию (по)кинули такие важные партнеры, как Новая Зеландия, Япония, Австралия.
Конечно, США в Конвенции не упоминаются. Зато упоминается концентрация культурного производства. Но одно – отнюдь не синоним другого. Различные европейские страны не просто практикуют – вопреки воле Европейской комиссии – стягивание целых культурных отраслей в одни руки, но и пытаются вышибить этим клином клин американский. Концентрация аудиовизуального сектора в Европе (например, поддержанное Францией слияние Hachette и Vivendi Universal или итальянская телеимперия Берлускони) гласно или негласно оправдывает себя борьбой с американским соперником, но при этом бесспорно вредит культурному разнообразию.
Американские представители в ЮНЕСКО выступают против исключения культурных артефактов из товарной юрисдикции, утерждая, что культура будет целее, если ее предоставить регулированию рыночному, а не правительственному. Культура же должна быть автономна прежде всего от политической опеки. Например, невинный тезис о “важности культуры для социального единства” может привести к произволу правительств, могущих объявить non grata любой импортный культурпродукт под предлогом того, что он разрушает социальное единство. Такие интервенционистские меры были бы невозможны, останься культура в сфере действия норм ВТО.
Весомость американских интересов на мировом рынке культурных деятельностей отнимает у американского пафоса ту бескорыстность, которая бы сделала его убедительным. Но от этого аргументы не становятся абсурдными. Действительно, что противопоставляет Конвенция ненавистной власти чистогана? Мудрость министерств культуры! Если некоторым из них – при самом этатически-оптимистичном расчете их окажется не больше дюжины-другой во всем мире – можно вменить какую-то рефлексию, какое-то (пусть трижды спорное) понимание сути культуры, какую-то самостоятельную политику, то большинство из них просто призвано выполнять накатанные сверху политические или экономические директивы. Конечно, международное право не может делать исключения или оговорки для тех или иных национальных субъектов. Но раз речь пошла о создании международного культурного права, то не будем же забывать о культурном разнообразии, которому, кстати, и посвящена Конвенция!
Отнюдь не ища дешевого парадокса, осмелюсь утверждать, что основным изъяном Конвенции о культурном разнообразии является недостаточный учет ею ... культурного разнообразия. Всякая попытка юридической гомогенизации культурной деятельности столкнется с сущностными отличиями между разными национальными ситуациями. И Канада, и Северная Корея с радостью подписали Конвенцию. Но кто отважится предположить, что ими руководили одни и те же соображения?
Дело не только в различиях между демократией и авторитарным режимом, или мягкой и жесткой государственностью. Пропасть между Севером и Югом также отражается в принципиальной разности проблем. Если говорить о сфере аудиовизуальной, у третьего мира большие сложности с производством культурных продуктов; у развитых стран – с их дистрибуцией. Проблемы первых понятны: элементарная нехватка средств, государственных или частных. Проблемы вторых тоже то и дело объясняют тем же: именно враги рыночности склонны, как ни странно, все сводить к деньгам и, например, жалуются теперь на то, что Евросоюз выделяет на культуру всего лишь 400 миллионов евро, а ведь этого ничтожно мало! Как если бы существовала сумма, которая была бы необходима и достаточна для «нормального» развития культуры! Иначе говоря, серьезная проблема Севера – это недостаточный учет как раз товарности культуры. Хотя в тексте, прямо в Преамбуле, и указывается на двойственный характер произведения культуры, но его товарность расценивается по преимуществу только негативно, как уступка клятому рынку.
Однако во многих областях культуры (например, в искусстве) если произведение не мечтает о жезле товара, значит ... оно мечтает о нем тайно. Обратное тоже выполняется: всякий товар может претендовать на статус произведения культуры, и даже несомненно таковым является. И конечно, существует не только опасность, но и вполне сознательный расчет многих правительств, что некоторые товары можно будет законно протежировать, объявив их ‘способствующими национальному единству’ и т. п., иначе говоря, возведя их в продукт культуры.
Что следует из товарности произведения культуры? Например, то, что потребитель не будет выбирать его согласно принципам справедливости, равной представленности ## и пр. Нет, конечно, с каждым может случиться купить пачку кофе с лейблом ‘справедливого обмена’ или в течение добрых двух недель бойкотировать какую-то марку йогурта, потому что ее хозяин уволил 500 сотрудников. Но возводить эти «благие дела» в потребительскую стратегию по силу только упрямым чудакам (или «пламенным лохам», как сказал поэт).
Но именно в таком морализаторском благодушии, кажется, пребывают не только авторы текста, но и большинство дебатирующих вокруг него: в основном, это люди близкие к министерствам культуры или к многочисленным организациям по надзору за соблюдением культурного разнообразия. От их отчаянной политкорректности вянут уши и слипаются глаза. Культура для них – явление сугубо благообразное, которое без труда вписывается в круг между кружевной мастерской, воскресным кружком рисования, мыльной оперой и фильмом о возвращении режиссера в родную деревню.
Можно ли доверить министерству культуры миссию защиты граждан от их плохого вкуса? Гипотеза представляется несуразной, если не возмутительной. Что же собираются правительства и министерства культуры делать с тем элементарным фактом, что огромная масса их граждан обожает американское кино не всегда лучшего свойства? Впрочем, почему только американское? Да, пока американские фильмы снимают 65 % кинокассы во Франции, и 90 % в остальной Европе. Но Штаты небезуспешно коммерциализировали терновый венок жертвы протекционистского заговора «остального мира», тогда как на мировом аудиовизуальном ринге давно уже действуют бойцы, может быть, не столь именитые, но зато вполне задорные: Индия, Южная Корея, Бразилия, Япония. Но только от извращенного садомазомультикультуралиста можно ожидать, что он предпочтет мексиканские, бразильские или венесуэльские мыльные оперы американским только во имя высоких идеалов ЮНЕСКО.
Стоит ли делать невозможное, чтобы добиться ненужного: отобрать культуру у экономики, чтобы отдать ее – политике? Убеждены ли специалисты по культуре, что она от этого выиграет?
|